Когда я вышел из подъезда, было ещё темно. Между облаками таял и бледнел месяц. Заметно потеплело. Снежок, который я слепил, зачерпнув пригоршню наста с крыши легковушки, превратился в убийственную ледышку и разлетелся о стену с таким гулким звуком, будто я швырнул стакан.

Уличный фонарь лучил ядовитую синь, и дорожка из песка вдоль дома (днём она была цвета пшённой каши) выглядела в этом болезненном свете чёрной, земляной. Повинуясь какому-то тревожному импульсу, я сошёл с просыпанной земли на неровную, в ледяных горбылях, дорогу, но через шаг поскользнулся, взмахнув поочерёдно руками, как пловец на спине. Нет худа без добра – ругнувшись, я окончательно проснулся и дальше, не мудрствуя, перемещался только по песку.

Конечно, я был полностью согласен с Алиной – никакой смерти и прочей мистики на кладбище нет и быть не может. Но уже сидя в пахнущей бензином маршрутке, я не мог отделаться от ощущения, что слышу далёкий ропот безликого несущества, кладбищенского Океана, шкурой чую его могучую гнилую силу, перед которой мы все, как говаривал Никита, “никто, нахуй”…

Впрочем, грозный ропот не помешал мне прозевать остановку. Я отвлёкся на ископаемый шлягер Анжелики Варум про канувший в прошлое городок детства. Песня звучала отовсюду с начала девяностых: сама по себе и в качестве прощальной заставки к клоунской телепередаче. Поп-ностальгия по табакерке с одной улицей в три дома раньше не вызывала у меня никаких эмоций. Но тем зимним утром в унисон кособочились за окном маршрутки нищие, окраинные избёнки. Да и всё вокруг было таким несчастным, покинутым, временным: заборы, едва держащиеся на ногах, трухлявые калитки с бесплодными почтовыми ящиками – “две газеты, писем нет”. А под занавес мелькнула халупа с провалившимися окнами и рядом с ней жёлтый неотвратимый бульдозер. И тогда мне чуть ли не до слёз вспомнился Рыбнинск и моё в общем-то безмятежное детство, которого, как водится, не вернуть…

Промелькнула, кончилась лента серого бетонного забора, и раскинулась какая-то нелепая свалка. Мне показалось, что я вижу металлические спинки больничных кроватей. Через мгновение стало ясно, что никакие это не кровати, а низенькие, утопающие в снегу могильные оградки, венки вокруг крашенных серебрянкой времянок. Проехал!..

Я поспешно гаркнул водителю, чтобы тот остановился. Выбрался из маршрутки на обочину трассы, провалившись по щиколотки в месиво из подтаявшего снега и выхлопной сажи. Вдоль обочины на сотни метров тянулся глубокий и широкий овраг, за которым рябил сорный подлесок. Сквозь голые прутья просвечивало кладбище. Последние могилы выходили в заснеженное поле.

Пока я возвращался к центральному входу, грохочущие фу- ры несколько раз основательно обдали меня грязными хлопьями слякоти. Оставалось только чертыхаться да уворачиваться. Деваться с трассы было некуда. Склон оврага выглядел скользким, а на дне тускло мерцала топь, прихваченная гнилостным, зеленоватым ледком. Меньше всего хотелось, оступившись, скатиться вниз, в овраг, похожий на ров для массовых захоронений.

Метров через двести начался бетонный забор, появилось подобие пешеходной дорожки. Затем серые плиты сменила кирпичная стена, отступившая полукругом назад. Открылась просторная площадка для транспорта и центральный вход. Две колонны, образующие ворота, венчал чёрный полумесяц металла, на которой бронзово было написано: “2-е городское кладбище г. Загорска”.

На парковке стояли две легковушки. Хрусткий, подтаявший снег был испещрён обледеневшими следами вчерашних колёс. На чугунных прутьях калитки табличка извещала, что посещения кладбища разрешены ежедневно с девяти утра до семнадцати вечера. Я глянул на часы в мобильнике и увидел, что добрался с запасом. Калитка всё равно была открыта, и я решил, что, как будущий сотрудник, имею право пройти раньше установленного срока.

Сразу же за входом находился стенд. На первом щите крепился план кладбища – зелёное, метр на метр, топографическое пятно, похожее на карту Франции, – рубленый многоугольник. А рядом под мутным стеклом висели какие-то информационные листки, распечатанные на обычном принтере. Слева была небольшая будка с окошком, что-то вроде проходной; за ней располагались цветочный киоск, ещё закрытый, и просторный навес с образцами памятников, среди которых я признал и реквиемовские “нолики” со “льдинками”. Перед навесом лежал поваленный на бок полуовальный штендер: “Выставка-продажа”. Я поднял его, он был лёгким и очень холодным – много холоднее воздуха и налипшего снега.

Метрах в двадцати начинались могилы – чёрные, серые памятники, чуть опушённые ноздреватым от утренней оттепели снегом. Особо выделялась плита из кремового мрамора с массивным барельефом мужского профиля и стилизованной арфой под ним. Я сделал несколько шагов, чтобы прочесть, кто похоронен: “Бортков Николай Захарович, член Союза композиторов СССР 1904–1983”.

Никита когда-то говорил, что Новое кладбище заложили в начале восьмидесятых. Значит, композитор Бортков определённо был одним из покойников-первопроходцев.

– Это… – неуверенно произнесли.

Я повернулся на голос и увидел мужика в тёмно-синем бушлате. Между “чебурашковым” воротником и нагрудным карманом красовалась золотистая нашивка: “Служба охраны”. К непромокаемым штанинам налип снег.

– Закрыто ещё, – он пояснил.

– А я к заведующему, – ответил я. – Ну, к Пенушкину. Не подскажете, куда идти?

– В контору, – мужик махнул, показывая направление. – В том же павильоне, где магаз.

Я кивнул ему, пошёл по аллее мимо запорошённых клумб и приземистых, куцых ёлок. Почти сразу за моей спиной раздался отвратительный царапающий звук, от которого у меня свело скулы. Мужик, вооружившись лопатой для уборки снега, старательно скрёб дорожку от калитки к проходной. Протяжный скрежет звучал почти осмысленно, будто кто-то выкашливал железом по льду что-то трёхсложное – ругательство или проклятье.

Кладбище выглядело внушительным. Только центральная аллея, вдоль которой расположились хозяйственные постройки, была не меньше трёхсот метров. Я прошёл мимо пряничного вида часовенки, киоска, на ставнях которого было написано “Поминальная трапеза”, общественного туалета, похожего на подземный переход, трансформаторной подстанции, основательной, точно особняк, – бордового цвета щитки напоминали жалюзи.

Мне повстречались ещё двое кладбищенских работников в одинаковых куртках с голубыми вставками на плечах – как у коммунальной службы, в штанах с лентами-отражателями. Первый катил скрипучую тачку, доверху наполненную песком, второй нёс две совковых лопаты. Я на всякий случай уточнил, где контора, и тот, что с лопатами, указал на современного вида павильон с черепичной крышей – метрах в пятидесяти от нас.

– И заведующий там? – спросил я. – Пенушкин?

– Не, он в администрации сидит, – мужик ткнул рукавицей в направлении, откуда я пришёл. – Где старое здание!

Я про себя чертыхнулся на охранника, сдуру отправившего меня не туда. Развернулся, стараясь побыстрее проскользнуть мимо мерзких шкрябающих звуков, достигших своего апогея, – лопата добралась до асфальта.